МЕЖДУНАРОДНЫЙ ЖУРНАЛ ИССЛЕДОВАНИЙ КУЛЬТУРЫ

Индивид, стремясь познать себя и определить собственное место в окружающем мире, исходит из специфических требований, предъявляемых ему окружающей действительностью. Первичным требованием выступает стремление к адаптации, а в последующем — к возможно более продуктивному осуществлению индивидуального проекта существования со снижением степени угроз и рисков.

Осознание состояний, разрушающих привычные границы существования, способствует выстраиванию рубежей как физических возможностей, так и системы «табу». Появляются «правила», согласно которым требуется осуществлять проект жизни, следуя нормам распорядка, рационального питания, отслеживания физических показателей, выбора продуктов питания, одежды, места жительства и т. д. Когда мы не «чувствуем» тела, представляющего предел нашей явленности в мире, мы более всего уделяем ему внимание, поскольку переживаем дискомфорт беспредельности, где мое Я наталкивается на мой же организм. Непрерывный контроль за «естественными проявлениями» определяется прежде всего социо-культурной нормативностью. Для разного рода культурных практик формируется противопоставленность гармоничности целого, ощутимого тела в реальности очеловеченного бытия-в-мире и отчужденности физиологических актов (при исчезновении «чувства тела», связанного диктатом над ним).

М. Фуко отмечал, что в новоевропейской культуре «здоровье замещает спасение». В реальности глобальной эпохи данное положение остается в силе, но границы и дистанции радикальным образом меняются. В информационном обществе формируется собственная система запретов, обусловленная, например, страхом «заражения», что в конечном итоге провоцирует производство идей и навыков, которые можно было бы назвать «биологической стерильностью»[1]. Таким образом, происходит изменение «биологических ритмов», которые согласуются, в том числе с потоками информации и сформированной образной системой порядков должного. Происходит переход от новоевропейского «образа жизни» к «стилю жизни», выстраивающему новую идеологию человеческого существования посредством целостности существующих стереотипных форм. Жизненный стиль игнорирует исходные принципы социальной идентификации, прежде всего, половой и возрастной. Таким образом, стилистика как внешней презентации тела, так и внутренних переживаний человека оказывается ориентирована на выбор жизненной стратегии и престижного образного ряда, для которых биологические параметры выступают как кореллируемые, а идеология половой принадлежности трансформируется в идеологию гендера.

Особо е значение в выстраивании идеологий телесных практик и идентичностей играет отношение к возрасту, где старость вос прин имается как болезнь, поскольку человек перестает справляться со своим телом. В целом мы наблюдаем постепенное развитие идеи бессмертия, для которого возможны инварианты, но которое при этом являет собой наивысшую цель существования человечества. Правда, для здравомыслящих авторов эта идея представляет собой лишь идеал, а реальным полагается увеличение срока жизни и повышение ее качества. Такие перспективы влияют на идентификационную модель, но и изменяющаяся повседневность, руководствующаяся принципами гибкости, как писал об этом М. Кастельс, уже позволяет говорить о том, что старости как таковой, связанной только лишь с биологическим возрастом, попросту не существует. Данный автор пишет, что мы можем наблюдать инварианты старости, где опять-таки значение имеет не возраст, а стиль жизни. Мы легко убеждаемся в этом и сами, наблюдая во всех уголках мира путешествующих активных пенсионеров.

Одним из ярчайших футурологов, провозглашавших свои варианты реализации «идеи бессмертия», был Реймонд Курцвейл. Он исходил из того, что при развитии технологий уже в ближайшем будущем окажется возможным воздействовать на оптимизацию существования человеческого организма посредством «электронного расширения тела», замены его «деталей» и постепенной «киборгизации» людей. В своих убеждениях Р. Курцвейл был отнюдь не одинок. Так, с точки зрения М. Маклюена, началась эпоха электричества, где сам электрический ток продолжил не столько тело человека, компенсируя его недостатки, как это было при развитии орудий труда, а привел к расширению нервной системы человека. И здесь новые технологии перестали рассматриваться как противостоящие и чуждые человеку, несущие в себе угрозу вытеснения духовности бездушием машины.

Вслед за М. Маклюеном и Р. Курцвейлом Г. Рейнгольд утверждает, что «пришествие киберпространства уже состоялось», теперь осуществляется «расширении реальности», следующее за внедрением в жизнь индивида многообразной электронной техники. Также происходит принципиальное изменение восприятия во взаимодействии с действительностью, осуществляемое посредством доступного «интерфейса». Именно интерфейс оказывается посредником между техническим, духовным и тактильным ощущением мира для современного человека. Здесь порядок осуществления технического использования, вплотную связанный с информацией, подменяет коммуниканта и сближает прошлое с будущим, память с действием и т. д. «Граница между битами и атомами проходит там, где смыкаются различные отрасли знаний, связанные с виртуальной реальностью, расширенной реальностью, умными помещениями, осязаемыми сопрягающими средствами (интерфейсами) и нательными вычислительными средствами»[2], — писал Г. Рейнгольд. В этом плане «кибернетический организм» или «киборг» является существом, расширенным за счет множественных технологических элементов, манипулирование которыми приводит к ощущению их персоналистской связанности с самим человеком. Это, по мнению Джима Шпорера, дает нам основание задуматься над тем, что «порой происходят удивительные вещи: техника действует так, словно знает своего пользователя и сообразуется с его поведением»[3]. В связи с этим у Г. Рейнгольда рождаются интересные размышления о «техноанимизме», когда возникает обывательская убежденность в том, что техника становится разумной. В качестве примера можно привести своеобразную новую социо-культурную группу так называемых сисадминов, для которой разворачивается специфический властный дискурс, обращенный к информационной технике, а также и наши собственные «беседы» с машинами. Такое перенесение чувственных переживаний в техногенную среду основывается на высочайшем значении техники в организации современной жизни. Г. Рейнгольд, например, утверждает, что «мобильный телефон становится своего рода устройством дистанционного управления жизнью людей»[4]. Гармония в области гуманитарно-технологических взаимодействий, по мнению данного автора, может в дальнейшем возрастать, а пока пора «освобождаться от проводов».

Технический прогресс привел к появлению разного рода персональных устройств, способствующих не просто физической комфортности, но и комфортности духовно-коммуникативной. Новые технические средства изменили, прежде всего, порядки взаимодействия людей, «потребителя» сменил «пользователь». Идеологию данного изменения хорошо иллюстрирует пример из «Цитатника Рунета», где первый пример иллюстрирует стратегию потребления, а второй — «пользования»:

«xxx: С наследованием все просто. Вот смотри, ты унаследован от класса папа, у которого есть свойство деньги. Объект жена обращается к тебе, просит денег, и через тебя получает их от папы.

xxx: А если ты унаследован от интерфейса папа, то папа денег не дает, а говорит: «руки есть, ноги есть, голова есть, иди зарабатывай»»[5].

Вслед за такого рода интерпретациями положения человека в техногенном мире выстраивается и специфический его образ, где отношения «лицом к лицу» заменяются манипуляциями с интерфейсом. Интерфейс полагается как «дружественный» или «недружественный», но в любом случае как устанавливающий ключевые коммуникативные связи любой жизненной системы, которые стремятся к предельному совершенству[6]. Здесь привлекательность Другого может быть рассмотрена через усовершенствованные модели технического обеспечения, что ведет к динамике позиций Я, лишенных или наделенных слабо выраженными человеческими чертами.

Человек, порожденный современной эпохой, неотделим от компьютера, который становится его достойным продолжением. В этом плане мы встречаем столь высокую степень идентификационной целостности, что все чаще и чаще наталкиваемся на казусы данного положения дел. Так, например, начальник отдела небольшой фирмы подает в информационный отдел заявление, основным содержательным моментом которого является фраза: «Прошу увеличить мне объем оперативной памяти». На что получает резолюцию начальника информационного отдела: «Скорее не ко мне, а к психиатру»[7].

Проблема взаимодействия человека и техники не нова, но с началом ХХ в. обретает особое значение. Можно вспомнить ряд негативных оценок технического прогресса, у Н. Бердяева, например. В интерпретации М. Хайдеггера человек, втянутый во взаимоотношение с техникой, становится человеком производственным. Это исключает для него возможность обнаруживать себя самого в репрезентативных представлениях, и в то же время позволяет пропускать вызовы технического, обращенные к нему как наличному материалу. То есть человек пропадает для себя как реальность в представлениях «образа мира». За место в этом образе, за возможность задавать этому образу меру, как отмечает М. Хайдеггер, человек и ведет борьбу, не смотря на вовлеченность в круг технологических взаимодействий, превосходящих простую жизненность в тенденции к колоссальному.

Э. Мунье иначе выстраивал описание существования человека в мире машин. Действительно, человек «был выбит из колеи» миром машин, который отделил духовный «верх» от механистического «низа», ассоциировавшегося, прежде всего, с войной. Но машины — это «орудия», а не «явления» культуры. Машина, стремясь к объективации идентичного, противостоит человеку с его тягой к разнообразию, но она же становится основанием для абстрагирования, ведет к автоматизации труда, создавая условия для новых жизненных практик. Следует изменить предубежденный взгляд на техногенный мир, поскольку: «техническая деятельность, как и ручной труд, — это вызов Нарциссу. Уже за это нарождающийся гуманизм должен быть ей благодарен»[8].

Э. Мунье был все же излишне оптимистичен. Нарцисс вполне обосновался в техногенном пространстве, где техника среди прочих функций получила и презентативную, что выразилось в появлении «престижных» моделей технических устройств, выбираемых сообразно статусным представлениям.

Кроме того, скорость технических изменений принизила ценность единичной модели, включив технику в сериальную «гонку». Можно вспомнить Х. Ортегу-и-Гассета с его высказыванием о той вере в будущее, где машина станет дешевле. В нынешней ситуации это будет дополнено еще и тем, что через год сверхсовременная модель электронного устройства «морально устареет», то есть не будет соответствовать стремительно возрастающим требованиям актуальных показателей. При этом уровень технического образования пользователей скорее падает, чем растет. Сборка сверхнового компьютера из уникальных деталей, или обновление старого напоминают детский «конструктор», с которым справится любой, лишенный страха перед «сложным техническим устройством». Но страха у большинства нет, так как отсутствует представление о реальной работе машин с точки зрения технологических показателей. У. Эко называет технологию «дочерью науки», но при этом отмечает, что в технологических новациях мы наблюдаем перескок от причин к результатам. Мы используем технику подобно дикарям, не задумываясь над тем, каким образом осуществляется «работа»: «Мы так привыкли к быстроте, что досадуем, когда медленно грузится электронное письмо или запаздывает самолет… Однако эта технологичность жизни нисколько не эквивалентна научности. Она тождественна, если угодно, магичности… Магия означает веру, будто можно перескочить в быстром темпе с причины на результат, опустив промежуточный процесс... Чудо совершается сразу, в том-то красота магии»[9]. Можно также заметить, что как применение новых технологий, так и производство современных высокотехнологичных изделий вполне осваивается в тех регионах, где в большинстве случаев даже не возникнет вопрос о том, на основе каких научных изобретений, в силу каких открытых в различных областях науки законов осуществлено создание данных «технических чудес». Вопрос о «чуде» серьезно трансформируется по сравнению с религиозным мышлением, но занимает важное место в современной жизни.