МЕЖДУНАРОДНЫЙ ЖУРНАЛ ИССЛЕДОВАНИЙ КУЛЬТУРЫ

В основу новой книги литератора и литературоведа Александра Павловича Люсого[1] легли порядка сотни проблемных статей и рецензий, опубликованных в последнее десятилетие прошлого и первое десятилетие нынешнего веков в различных престижных изданиях. Если бы эти тексты были, как принято в подобных случаях, расположены в порядке их создания, мы могли бы назвать «Поэтику предвосхищения» хроникой русской мысли рубежа тысячелетий.

Разумеется, что даже в столь литературоцентричной стране как Россия, общественная мысль не ограничивается тем, что сейчас принято именовать словом фикшн и филологическими интерпретациями текстов подобного рода. Но книга А. П. Люсого значительно шире своего названия. В ней рецензируются не только «художественные» произведения практически всех мыслимых жанров. Гуманитарная наука также обозревается чрезвычайно широко. Наряду с текстами утонченной филологии и всеядной культурологии профессиональному разбору подвергнуты работы по философии, истории, психологии и т. д. Полнота Люсого-специалиста вовсе не подобна флюсу. Мне трудно представить, чтобы еще кто-либо из записных рецензентов наших дней, был способен к подобной гуманитарной «всеядности». Тем не менее, беллетристика остается в центре внимания «Поэтики предвосхищения» в качестве специфического русского способа осмысления мира.

Отказавшись от временного принципа организации своей книги, автор структурировал тексты в пространстве «образного» — правого и «логического» — левого полушарий головного мозга. Монография может рассматриваться в качестве одного из срезов коллективного мозга нации в ельцинско-путинский период своего деградирующего свития, воспользуемся одним из многих продуктивных неологизмов автора.

А. П. Люсый предлагает анализировать препарированный им срез инструментом «поэтики предвосхищения». В ее основу автор положил идеи своего крымского «земляка» Максимилиана Волошина, считавшего общественной задачей литературы не отражение реальности нашего времени, а предотвращение грядущего армагеддона. Социально ответственный писатель должен обладать апокалипсическим мышлением — способностью предвосхищать ужасы будущего. Их проговаривание равносильно предотвращению. Эта магическая функция литературы в полной мере отразилась в посткаторжных произведениях Достоевского. Начиная с XX века, она получила самостоятельное жанровое воплощение в антиутопии.

Лично для меня «поэтика предвосхищения», не первый год пропагандируемая автором, стала ключом к объяснению ничтожности современной русской литературы. «Серьезные» писатели постоянно жалуются на невнимание общества к своим писаниям. Действительно, тиражи 99% их произведений располагаются в диапазоне от смехотворных в советское время 10 тысяч до 0. Таким образом, художественное слово постиндустриальных технологов человеческих душ достигает в лучших случаях сотых долей процента русскоязычной аудитории. Но только ли новорусская деградация читательских масс, действительно развращаемых индустрией потребления, тому виной?

Книга А. П. Люсого дает статистически обоснованный ответ на этот вопрос. Подавляющее большинство текстов из предлагаемой им выборки посвящено переживанию для одних авторов ужасного, для других — прекрасного в своем ужасе советского прошлого. И десять и двадцать лет спустя русские писатели продолжают тщательно пережевывать, кто — булгаковское величие зла, а кто — солженицынское зло величия. Эта патологическая одержимость сталинскими бесами превращает современную литературу в область преимущественно клинического интереса психотерапевта. Поэтому писатели должны взять и на себя часть ответственности за «камерную» (в смысле «Палаты номер шесть») аудиторию своих произведений.

Разумеется, писатель никому ничего не должен. Он абсолютно свободен в выборе предмета творческого вдохновения. Но тогда неча на зеркало пенять. Во всей русской классике есть единственный пример великого романа о прошлом. Случайно ли Тургенев, Достоевский, да и сам Толстой не пытались написать вторую версию «Войны и мира»? Оголтелый пассеизм современной писательской корпорации свидетельствует о полном разрыве с футуристической устремленностью литературной традиции. С точки зрения «Поэтики предвосхищения» читательский провал очередных вариаций на темы «Мастера» и «Архипелага» — закономерен.

Автор не делает жестокого вывода о нищете без блеска, присущей непродажным завсегдатаям литературных фуршетов. Посвящая книгу ритуальным закусываниям и запиваниям писателями «нулевых» своей несъедобной духовной пищи, он ненавязчиво подводит непредвзятого читателя к якобы самостоятельному умозаключению. Избранный Люсым литературный прием (показывать, не называя) повышает научную достоверность диагностической части исследования о вялом конце литературы. Подобное фукуямообразное название больше, пожалуй, соответствовало бы содержанию большинства анализируемых автором текстов. Но он понимает, что имеет дело с душевнобольным организмом. Поскольку А. П. Люсый из любви к литературе, вероятно, дал себе клятву филологического Гиппократа, то он выбирает для названия слово, которое лечит. «Поэтика предвосхищения» — это рецепт, следуя которому русская литература получает шанс на выздоровление. А учитывая, что в России поэт — больше чем…, свой шанс вместе с литературой получает и русский народ.